Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, апрель
– Я знать не знал и духом не ведал, что так обернётся, – Кузьма успокоился, даже руки перестали трястись, – не желал я смерти старику, видит Бог, – задержанный перекрестился, – если б знал, никогда не пошел бы к птичнику.
– Знал бы, соломки подстелил.
– Ваша правда, я после случившегося хотел уехать, да вот паспорт задержал. Сегодня обещались мне продать, а то не видать бы вам Кузю Добрянского более в столице, – и совсем тихо добавил, – не видать.
Когда Жуков с задержанным удалились, Иван Дмитриевич погладил рукой колено и сжал до боли зубы. Что за напасть? Тело, словно чужое, не только на погоду отзывается, пройдёшь пешком – ноги гудят, не поешь вовремя – желудок начинает капризничать. Не пора ли в отставку, господин статский советник, похлопал ладонью по колену, не иначе призывал к порядку.
Через некоторое время вернулся Миша, лицо сияло, как начищенный до зеркального блеска медный пятак.
– Можно сказать, дело завершено, – Жуков после быстрого шага опустился на стул, где ранее сидел Добрянский.
– Не говори гоп, – Путилин почесал волосы, – Голдыш по земле ходит. Вот, когда он передо мною предстанет, тогда считай, дело можно передавать судебному следователю. Ты допросные листы заполнил?
– Иван Дмитрич. – надулся Миша, – вы совсем меня за желторотого птенца держите.
– Надо ж для порядка спросить? Агенты где?
– Так я их ещё с Тележной домой отправил, что им сюда возвращаться?
– Совсем в начальника, Миша, превращаешься, глядишь и мной командовать начнёшь.
– Да я…
– Ладно, не красней, ты правильно поступил, а теперь иди, отдохни. В восемь по голдышеву душу поедем, надо этого подлеца призвать к ответу.
Три часа сна и тело вполне пригодно для дальнейшего несения службы. Даже боль куда—то отступило, видимо, не захотела мешать правосудию.
Заря давно окрасила небосвод в красноватый цвет, и своим пурпурным сияньем наступившее утро прогнало с небосвода ночные звезды, Свежестью веяло с Невы, по темной глади, пересекаемой мелкими белыми барашками, сновали лодки с торговцами, перевозящими через реку товары, с пассажирами, спешащими на службу. День начался, а с ним новые суетливые заботы. Город жил непредсказуемой жизнью, по своим установленным законам: дворники мели деревянные тротуары, фонарщики давно погасили огни в лампах, кони цокали по булыжной мостовой, только Миша Жуков, невыспавшийся, а оттого и злой, ежеминутно тёр тыльной стороной правой руки глаза и прикрывал ею рот, захваченный в плен зевотою.
Путилин сидел в коляске, казалось со стороны, с безучастным лицом, хотя заныло опять колено и мысли направлены на него, чтобы не дай Бог, кто приметил его боль.
Он сидел, опершись на рукоять неизменной трости, до того потертой, что на Рождество чиновники по поручениям преподнесли новую, которую Иван Дмитриевич поставил на видное место в кабинете, но продолжал ходить со старой, словно она превратилась за долгое время в третью руку. В трости был секрет – при нажатии на едва заметную кнопку в одной руке оказывался четырёхгранный клинок в полтора фута, а во второй – ножны. И то, и другое оказывалось опасным оружием, которым хорошо умел владеть Иван Дмитриевич с юношеских лет.
Когда бы не приехал Путилин или агенты сыскной полиции, помощник пристава коллежский регистратор Холодович неизменно находился в участке, в неизменных
щегольских сапогах, в которые аккуратными складками уходили плисовые шаровары, и в форменном кителе. Илья Егорович поднялся из—за стола, грозно стрельнул в городового, приведшего начальника сыскной полиции, взглядом. поправил волосы, разделённые пробором посредине головы крупными кольцами кудрей, натянуто улыбнулся. Не иначе хотел сказать: «Ну что, за преступником пришли? Хотите себе присвоить?». Но из губ прозвучало:
– Доброе утро, господин Путилин! Рад вашему визиту.
– Доброе, Иван Егорович! Надеюсь, за ночь ничего на участке не произошло?
– Вашими молитвами, – Холодович считал, что Голдыш в «клюве» принесёт сведения и. может быть, тогда он, наконец, переступит столь ненавистный чин коллежского регистратора.
– Позволите? Иван Дмитриевич был учтив и улыбчив, указывая на стул.
– Простите, что я не предложил сам, присаживайтесь, господа, – Холодович занял свое почетное место за столом, на котором он не сидел, а именно восседал., – чем могу быть полезен.
– Я боюсь показаться назойливым, но мне необходимо поговорить с… Голдышем, – и увидев насмешливый взгляд помощника пристава, в котором читалось: «Что без помощи сыскному не обойтись?», Иван Дмитриевич замотал головой, – не подумайте, Иван Егорович, что у меня намерение присвоить лавры нашедшего убийцу. Не, нет, мне необходимо с ним побеседовать по другому вопросу. Согласитесь, что неразумно мне заниматься поисками Петра, когда, как я думаю, вам известен каждый не только его шаг.
– Иван Дмитриевич, – польщённый словами Путилина помощник пристава зарделся, – я распоряжусь, чтобы доставили Петьку сюда.
– Не надо привлекать к его персоне внимания, мне кажется, вы можете организовать тайно его визит.
– Да, я распоряжусь, – и Холодович вышел.
– Иван Дмитрич, – удивлённо произнёс Жуков, – как же так…
– Поверь мне, Миша, что так будет лучше.
– Чаю? – С порога сказал вернувшийся коллежский регистратор.
– Не стоит беспокоиться, Иван Егорович.
– Чем ещё могу быть полезен?
– О! Мне не хотелось бы обременять вас своим присутствием, может быть, мы могли бы подождать в другом месте, чтобы не занимать вашего времени?
– Что вы, Иван Дмитриевич, Господь с вами. Мне лестно, что начальник сыскной полиции, который, к сожалению, не так часто балует нас своим присутствием.
– И слава Богу, – улыбка не сходила с губ Путилина. – значит, вы сами справляетесь с поимкой преступников.
– Что есть, то есть, – произнёс Холодович, переполненный гордостью и похвалой.
Пустой разговор продолжился бы далее, если бы в дверь без стука (прямо, как Миша, промелькнуло в голове Ивана Дмитриевича) не заглянул полицейский и потом отступил в сторону, пропуская в кабинет Петра Ткаченко, по прозвищу Голдыш. Невысокий, широкий в плечах и руки, словно у кузнеца большие, но бледные и без каких бы то ни было грубых следов, Петька всю жизнь воровал и никогда по—настоящему не работал. Зачем? Когда—то он заявил судебному следователю, если деньги сами плывут к тебе, только успевай их подбирать.
– Ну, здравствуй, Петя, – первым произнёс Иван Дмитриевич.
Голдыш остолбенел на пороге и втянул большую, расчёсанную голову в плечи.
– Здравия желаю, Ваше Превосходительство, – выговорил каждый звук в приветствии, хотя маленькие глазки бегали и выражали беспокойство, но лицо окаменело.
– Ты, Петя, проходи, не бойся, – Путилин посмотрел на Мишу, который поднялся и придвинул стул поближе к начальнику сыска, – вот присаживайся, – указал рукой. – есть у меня несколько вопросов к тебе.
Голдыш присел, положив руки на колени, посмотрел на помощника пристава, ожидая от Холодовича слов поддержки, но тот молчал. Петка терялся в догадках, зачем он понадобился Ивану Дмитричу. Этого болвана помощника пристава можно обвести вокруг пальца, а вот старую ищейку Путилина так просто не обвести. Про него целые легенды среди преступников ходят.
– Да, я всегда готов, Ваше Превосходительство, – Голдыш взял себя в руки.
– Петя, – поморщился Путилин, память – у тебя короткая или позабыл моё имя—отчество.
– Никак нет, – Голдыш отвечал по—военному, – не забыл, но не привык так запросто с… – и умолк.
– Пустое, Петя, все пустое и чины, и должности, главное, чтобы человеком остаться, а не превратиться в бездушное животное. Вот волки, когда стадо режут, у них только голод, а человеком иные чувства движут. – Холодович внимательно смотрел на начальника сыска и не пропускал ни единого слова, боясь, как бы не стал Путилин интересоваться убийцами птичника, – Мне тут сказали, что знатным ремнём ты подпоясываешься, – Иван Дмитриевич бросил на стол ремень, которым задушили птичника.
Голдыш хотел вскочить, но на плечи надавили руки Жукова.
– Иван Дмитрич. – взмутился помощник пристава, – вы ж обещали.
– Обещал злоумышленников, которых этот господин назовёт не трогать, – трость Путилина упёрлась в ткаченкову грудь, – их и не трону, – потом повернул голову к Голдышу, – так признаешь ремень или нет?
– Нет, – прошипел Петька и повернул голову к Холодовичу, ища защиты от произвола сыскного начальника.
– А Кузя Добрянский так и показал, что Петя снял ремень и набросил на шею, но прежде стукнул бедного старика молотком. Так было, Петя? Или врет Добрянский?
– Нет, Иван Дмитрич, на это меня не возьмешь, – Голдыш перешел на «ты», – не мог Кузя тебе такого сказать, его—то в столице давно нет.
